Многострадальная, покореженная войной Украина. Кругами ада можно назвать те муки, что пришлось выдержать
в годы Великой Отечественной войны ее жителям. Оттого и больно вдвойне сегодня слышать, видеть, читать, что фашизм поднял голову именно там, в Киеве, и процветает
в других городах, селах и деревнях этой братской для народов бывшего СССР
и нынешней России земли. Все страшнее наблюдать за возродившимся на Украине нацизмом, за факельными шествиями,
за лозунгами «Бандера — герой!». Там срывают георгиевские ленты, оскорбляют, унижают ветеранов Великой Отечественной, запретили отмечать сам праздник 9 Мая, даже шествие «Бессмертного полка», распорядившись организовать прохождение колонны бывших членов УПА…
…В прошлые века упырей, вурдалаков и прочую нечисть корежило от серебра и чеснока. Нынче в России найдено новое средство — георгиевская лента!
И этот очерк об украинской девчушке, угнанной в 16-летнем возрасте в 1943 году на работы в Германию, о ее судьбе и судьбах тысяч таких, как она, опаленных годами военного лихолетья. Устинья Таран, она же Устинья Васильевна Кривокосова, — жительница села Успенского, которую многие любили и уважали, и все знали, как Юлию Васильевну Кривокосову. Пережив рабство у немцев, вернувшись домой, на Украину, она всем запретила называть себя Устей, никому не рассказывая, что произошло и с чем связаны такие перемены.
И только в 1995 году мне, дочери ее друзей, к тому времени уже дипломированной журналистке, она решилась все поведать. Небольшой материал был опубликован. И в нем отсутствовали все точные исторические детали, географические названия, имена, фамилии и фотографии, и свои в том числе Юлия Васильевна запретила указывать и раскрывать. Почему? Не поверите. Потому что она уже тогда, в 1995 году, опасалась страшного, громко и грозно звучавшего «звона колокола»: на суверенной Украине, отделившейся от России, стали «высовывать нос и повышать голос» бандеровцы, бывшие члены повстанческой армии (УПА), родственники полицаев, расстреливавших земляков, стали вдруг героями… Близкие, которых много еще оставалось
у Устиньи (Юлии) Васильевны Таран на Украине, делились страхами — собирают сведения, мол, о тех, кто «предал ридну нэньку, работает и живет у москалей»…
Скажу честно, эти аргументы тогда мне казались очень странными, надуманными даже, но, естественно, преступить запрет не могла… Юлия Васильевна Кривокосова умерла в 2005 году, на руках у своей дочери. Пять лет до этого часа она страдала и мучилась психологически, буквально закрывшись в себе, отрекшись от мира из-за того, что ушел в мир иной ее супруг — Юрий Алексеевич Кривокосов (уважаемый работник культуры нашего района, долгие годы бессменно руководивший созданным им районным духовым оркестром). Но о словах, тревоге Юлии Васильевны, сказанных мне в 1995-м, я вспомнила, когда в апреле 2014 года, потому что считала это своим профессиональным долгом, ступила на землю вернувшегося в состав России Крыма…
Блиндажи и дзоты по всей дороге из Керчи в Севастополь, коих там десятки и сотни, эти места беспримерного мужества и героизма защитников Родины, поражали пугающей заброшенностью. На Украине, в Крыму, практически стерли к тому моменту все, что было связано со святой памятью о Великой Отечественной войне. Методично, целенаправленно переиначивали, перевирали, нагнетали русофобскую истерию, пропагандировали и одобряли акты вандализма в местах, где были установлены памятники, обелиски… А самое страшное — вырастили поколение с нацистскими взглядами: школьники, беснующиеся на флаге России и кричащие исступленно фразу: «Москаляку — на гиляку…».
Но когда я опустилась в один из блиндажей, не поверила своим глазам! Чисто, подбелено и на каждой стене внутри чья-то заботливая рука кистью и красками начертала георгиевскую ленту! Первая мысль была такой: «Когда они успели все это сделать? Ведь только в марте состоялся референдум… И тут увидела то, что пронзило, как стрелой. Там была закреплена и небольшая фотография. На ней молодежь от 15 до 30 лет, не старше, и подпись гласила: «Поисковый отряд … привел в порядок данный блиндаж», дальше какие-то буквы, цифры и дата —
апрель 2010 года. В следующем блиндаже фото уже с другими ребятами, дата — март 2011 года… И так в каждом укреплении времен войны.
Где-то краски, которыми нарисовали георгиевские ленты, выглядели совсем свежими, где-то — уже выцветшими. Но главное, что там, на бывшей теперь уже Украине, были те, кто не позволял себе спрятаться от оголтелой пропаганды фашизма, кто чтил память о героях Великой Отечественной войны, знал и не допускал даже мысли о том, чтобы молодежь росла Иванами, родства не помнящими. И символом этого сопротивления, еще до 2014 года, стала георгиевская лента!
В память о людях, перенесших величайшую из исторических трагедий двадцатого века, в память о наших прадедах, дедах, тех, кто погиб на полях сражений за Родину, кто был в плену, в нацистских лагерях смерти, кто выстоял и поднял страну из руин, восстановил народное хозяйство, кто вдохнул в нас, своих потомков, и завещал беречь, безграничную любовь к Отчизне, написан этот очерк. Уверена, что получила бы обязательно согласие моей героини, дети которой одобрили нынче этот шаг. Считаю, что обязана опубликовать данные свидетельские показания. Обязана — и никак иначе.
Дома
Сумская область, Синевский район (нынче — Полтавская область, Гадячский район). Небольшое украинское село с мирным, теплым названием — Сватки. Начало 1943 года. Усте Таран 12 января исполнилось 16 лет и она в семье — самая младшая из семи детей. Пятеро — четыре сына и старшая дочь — сражались на фронтах с фашистами. Ее отца в действующую армию не взяли по возрасту: мама и он были людьми в годах, всю жизнь трудились в колхозе. По сути Устинья — одна из семерых наследников семьи — жила тогда в родительском доме: работала, управляясь по хозяйству, ждала писем с фронта от братьев и сестры.
Уже к августу 1941 года немцы дошли до территории Сумской области, а к 19 октября 1941 года Сумы были полностью оккупированы, фашисты установили свой жесточайший порядок, и в местной газете «Сумский вестник» публиковались распоряжения командования захватчиков. То есть, к 1943 году в Сватках уже давно хозяйничали фашисты, обосновавшись там, по их представлениям, прочно. Но вот, в феврале 1943 года, фронт так близко подошел к ним, что село первый раз за годы оккупации отбили советские войска! И целых две недели люди жили без страха, радуясь такой долгожданной победе…
В бою за Сватки погиб один из офицеров взвода части, которая там сражалась. Односельчане хоронили его всем миром на местном кладбище. Над раскрытой могилой Василий Таран — отец Устиньи — запел вдруг «Варшавянку». Ему стали подпевать — и это было последнее напутственное слово красноармейцу.
Дни пролетели быстро, и фронт опять ушел далеко от села, немцы вновь появились там — злые, обтрепанные, все время похваляющиеся тем, что одолели наших бойцов. Время тянулось теперь медленно, люди жили настороженно, под гнетом страха. Вдруг пошел по селу слух, что ребят и девчат 1926-1928 годов рождения будут отправлять в Германию на работы. Даже в «Сумском вестнике» все увидели и прочитали распоряжение, что тех, кто ослушается и не придет на сборный пункт, расстреляют.
В домах теперь царила зловещая тишина. Матери то и дело утирали слезы, деды, отцы ходили чернее тучи. Попадала в эту группу по возрасту и Устя. Родители метались, ища возможность как-то спасти младшенькую от угона в Германию. Кто-то сказал Василию по секрету, что тех, кто работает на торфоразработках, в Германию забирать не будут, потому что у них бронь. Это был выход. И шестнадцатилетняя Устя, голубоглазая, с русыми косами из шикарных вьющихся волос, хрупкая девчушка, пошла работать на торфяники.
Вечером, возвращаясь домой после рабочего дня, она без слов падала на кровать, не замечая суетившуюся вокруг нее маму. Уставала на болоте до такой степени, что не могла, как говорится, пошевелить ни ногой, ни рукой. Мама пыталась накормить ее получше, не загружала домашними хлопотами. Не всякий здоровый мужчина выдерживал труд на торфоразработках, а тут девчонка… Усте казалось, что еще немного — и она не выдержит, сорвется…
И вот объявили о мобилизации в Германию. Из села провожали около двадцати человек. Василий Таран и еще несколько мужиков с повозками повезли молодежь в район, сюда же уже прибыли ребята из других населенных пунктов. Народу было немало: детей выстроили в ряды, а недалеко стояли провожающие. Стали зачитывать, кого оставляют по брони — рабочих торфоразработки и конопляного завода, что тоже был тогда в районе. Под бронь попала и Устя, да еще несколько девчат из села. Повозки отправились назад пустыми. Глотая слезы и от избавления, и от того, что знали многих ребят, кого участь не миновала, по проселочным дорожкам, через сосновые лески пешком возвращались девушки домой.
Потом настроение улучшилось — завели песню, смеялись. Одна Устя была печальная и совсем не хотелось ей почему-то веселиться. Кошки скреблись на сердце, и какое-то предчувствие тревожило девочку. У подруг улыбки на устах, а ей хочется плакать и даже казалось, что красавицы-сосны тревожно шумят кронами. Когда стали подходить к селу, вдруг увидела она стремительно мчащегося на велосипеде полицая из села. Устя остановила девчат — почему-то она не хотела, чтобы он заметил, как они возвращаются домой. И сердце у нее заныло еще больше…
Отправка
Когда пришли в село, сразу разбрелись по домам. Подошла к своей калитке и Устя, а увидев велосипед полицая, все поняла. Мерзкий служака фашистов поджидал ее около двери: «Собирайся, поехали в район, бронь с тебя сняли».
— Дайте мне хоть с мамой еще раз попрощаться, она ведь в хате, — ответила девочка. Зашли в дом. Мама кинулась к ней, обрадовавшись возвращению.
— Дочурка, красавица моя пришла. А отец еще не вернулся, вы с девчатами, наверное, короткой дорожкой шли?
— Погоди, не радуйся, мама, меня забирают в Германию. Видишь, вот человек пришел и сказал, — еле произнесла Устя. Ничего не понимающая, сразу растерявшаяся и как-то в один миг еще более постаревшая женщина всплеснула руками, зарыдала. Уцепилась за дочку.
— Не пущу, не отдам, да что же это такое, ведь у тебя была бронь…
А получилось все вот так. В Сватках жила и племянница отца — двоюродная сестра Усти, у которой была дочь одних лет с младшенькой семьи Таран. И эту девочку тоже должны были забрать в Германию. Племянница отца, чтобы защитить свою кровинку, пошла в комендатуру и заявила: «В семье Таран против вас пятеро воюют, а вы их Устьку оставляете, а мою дочку забираете. Их отец хоть и не на фронте, но «Варшавянку» запел, когда советского солдата хоронили…». Гитлеровцы среагировали моментально, и пришел приказ отправить Устинью Таран в Германию.
Так она опять очутилась в районе, где собирали всю молодежь. Там она и попрощалась с отцом, который еле успел домчаться обратно из Сватков, как только узнал, что бронь сняли… Из райцентра детей отвезли еще за 60 километров — в город Ромны Сумской области. Там в двухэтажной школе, огороженной колючей проволокой, охраняемой автоматчиками с собаками, дня отправки ждали украинские парни и девчата. Кто из близких жил недалеко, приходили к детям, советовали бежать. Но Устя все не решалась, хотя некоторые девушки из ее села и пошли на такой шаг. Она боялась за родителей, потому что всем сказали: после таких побегов наказывали семьи, а отец и мама у нее — пожилые люди, и не вынесли бы пыток. Так и не решилась девочка на это. А охранять школу уже выставили немецких автоматчиков, и они расстреливали детей, даже если те просто пытались подойти к ограждению… В школе жили около двух недель. Как-то утром их всех вывели и строем повели на вокзал.
Эта дорога в два километра была пропитана слезами, она гудела от плача, рыданий, стенаний. Следом за детьми шли родители, прощаясь с сыновьями и дочерьми каждую минуту, каждую секунду. Врезался в память Усти такой эпизод. Постоянно кто-нибудь из близких прорывался к колонне и хватал за руки своего ребенка, пытаясь вырвать из этого ада. Немцы-конвоиры обливали отцов и матерей водой, чтобы они не приближались к детям. Одному «пожилому дядьке» удалось прорваться к дочке. Он схватил ее на руки и, прижимая к себе, побежал обратно. Его стали окатывать водой, он выпустил дочку, а немцы до тех пор лили воду на него, что он чуть было не захлебнулся. Дорога скорби уперлась в здание вокзала. Детей быстро стали грузить в товарные вагоны, и казалось, что лопнет небесный свод от душераздирающего безостановочного крика матерей, от плача детей…
Германия
Их привезли в Польшу. И разгрузили, как рабочую скотину… Там уже были готовы бараки. Трехэтажные нары, один кран с питьевой водой во дворе. Поляки почему-то ненавидели русских. И обязательно норовили ударить, пнуть любого, кто выходил из барака попить воды. В Польше все прошли комиссию. Их водили сначала в баню. Девчата купались долго и все ждали, когда им придут и скажут, что нужно выходить. Вдруг в купальню заскочил один поляк и, ругаясь, крикнул: «Марш, марш, выходи, скот русский…». Они выскочили, как ошпаренные.
Потом их повезли дальше — в Восточную Пруссию. На распределительном пункте они ждали, когда представители хозяев приедут выбирать их на работы. Унижение было просто осязаемым, девочке хотелось спрятаться, укрыться от изучающих, оценивающих взглядов, от того, что трогали ее косы и причмокивая говорили: «Русишь Устья…».
Именно с тех самых пор она стала ненавидеть свое имя — Устинья, долго, всю жизнь не могла смириться с тем, какое унижение ее заставили перенести. Ей казалось, что и ее душа, и она сама, и даже ее имя осквернены. Только, пожалуй, настоящий инстинкт самосохранения удержал ее от опрометчиво-бесполезного в тот момент шага — ведь чуть было не кинулась на фрица, чтобы расцарапать, ударить в лицо…
Молодой немец отобрал Устю и еще шесть человек из ее села. Девушки радовались, что хоть остались вместе. Когда их привезли в усадьбу, то в домике для прислуги они познакомились с такими же угнанными из России девчатами и ребятами из Ленинградской и Киевской областей.
На дворе уже стояло лето. От зари до зари девушки работали в поле: пололи, копали, скирдовали. Ныла спина, болели руки и ноги, горела кожа. Хозяева их держали впроголодь. Булку хлеба выдавали каждому на неделю… Утром — какой-то непонятный кофейный напиток без сахара, в обед — похлебка из брюквы. Спасались от жуткого голода тем, что в поле можно было полакомиться овощами — картофелем, морковью. Украденное и поддерживало силы. Сложнее приходилось тем, кто был приставлен к домашней скотине. У хозяина было 40 коров, 12 пар лошадей, куры, свиньи и прочая живность. Там нельзя было украсть что-нибудь съестное, и бывало такое, что работники падали в голодные обмороки.
Закончилось лето, прошла осень. Потемнела вода в реке Висла, что протекала недалеко от усадьбы, все стало, здесь на чужой земле, еще больше враждебным, неприветливым. Хозяин из-за завершения сезона стал сокращать число работников. Советских парней и девчат отправили опять в распределительные лагеря. На Устю и ее односельчанок надели ручные бирки с буквами «ОСТ» — что означало восточный работник. Обида захлестывала от испытанного унижения — к ним все время относились, как к скоту… У девчонок постоянно были мокрыми от слез глаза.
Теперь их привезли в большущий распределительный лагерь во Франкфурте-на-Майне. Огромные бараки вмещали в себя и несчетное количество восточных рабочих. Эта «база» была расположена в лесу. Обычно вновь прибывшие здесь находились не больше 4-5 дней, и их отправляли дальше. Но медики нашли на коже у сватковских какие-то прыщики, объявив чесоточными, посадив на карантин. Кормежка в этом лагере практически не отличалась от той, какой их «потчевали» хозяева. Теперь основная проблема у всех была одна — как-то унять голод, ведь уже невозможно было дополнить свою скудную пищу украденными с поля овощами.
Чесоточный карантин заканчивался, но вот в лагерь прибыл эшелон из Николаевской области. В вагонах привезли целые семьи старост и полицаев, тех, кто на оккупированной территории поддерживал власть фашистов. Они привезли с собою жен, детей, родителей, родственников, домашний скарб. Разодетые жены старост и полицаев держались очень гордо и заносчиво смотрели на обитательниц бараков: «Постыдились бы в штанах мужских ходить», — говорили они девушкам. Все прибывшие надеялись на то, что им дадут отдельное жилье, что о них будут заботиться и проявлять к ним уважение. «Мы в бараках жить не будем, в такую грязь, тесноту не пойдем», —
фыркали «дамы» из Николаевской области. А в бараках, действительно, была такая теснота, что некуда было и яблоку упасть. Бывало ночью кто-нибудь за надобностью вставал с нар, а, вернувшись, не находил пустого места, где лежал раньше. Так что ночью старались не вставать — не рисковать.
Рабы с Востока
С николаевцами же поступили как со всеми — забрали вещи, поселили в бараки, вот тогда-то спеси у них и поубавилось. Вновь прибывшие «услужили» всему лагерю тем, что привезли с собой тиф, и весь огромный город восточных рабочих закрылся на месячный карантин. В бараках стали умирать люди и много. Здоровых приглашали ухаживать за больными. И девчата шли — тифозных кормили лучше. Им давали масло, маргарин — кое-что из этого перепадало и ухаживающим. Вечером, вернувшись в свои бараки после дня с больными, девушки делили на всех то, что приносили, совершенно не боясь заразиться. И болезнь щадила их молодые организмы, так отчаянно боровшиеся за выживание.
Закончилось время карантина, и огромный лагерь расформировали. Устя вместе с подругами из села и девчатами из Киева, знакомыми по месту первой работы у хозяина, попали на фабрику Гизэн-Шунк-Эбэ. До сих пор она не знает, что это была за фабрика, и что на ней выпускали. Но там были станки. На них работали немки, и, так как рабочих не хватало, сюда привезли и русских. Там, кстати, уже работали и угнанные в плен французы. Весь день надо было стоять около станка и стачивать уголки маленьких каких-то деталек. Почти у каждой девушки пальцы были перебинтованы, но на эти ежедневные травмы никто не обращал внимания, надо было продолжать, несмотря на то, что ранки все время кровоточили и через бинты. У Усти до самой смерти в 2005 году, хотя и прошло столько времени, на пальцах четко были видны отметины-шрамы от этой работы.
А тоска по семье все больше давала знать
о себе. Девчонки завидовали французам, которым немецкие власти разрешали писать домой письма. Им приходили часто весточки из дома, даже посылки. «Восточным» рабочим разрешалось посылать домой одну открытку в месяц, на которой должно было быть написано не больше 15 слов. Но на эти маленькие послания из далекой Родины никто не отвечал, видимо, они просто не доходили к своим адресатам. Жили опять в бараке. Он принадлежал фабрике. 75 советских девушек спали на двухэтажных нарах, и вечером, разбредясь по комнатам, они вспоминали родных и близких, грустили, делились новостями с фронта, случайно услышанными от немок.
Когда пальцы Усти уже онемели от постоянной боли и кровоточащих ран, и она все больше ошибалась, от станка ее перевели убирать в контору фабрики. Теперь появилось немного свободного времени — вымыв все, она просто сбегала с фабрики к своей закадычной подружке Ольге, которая трудилась на другом мелком производстве, что находилось недалеко. У Ольги мастером цеха был пожилой уже немец. Он как-то с сочувствием относился к русским детям-рабам. Привечал и прибегавшую
к подруге Устю. Ольга не учила в школе немецкий и поэтому не понимала ни единого слова, а Устя, старательная отличница, могла и читать, и писать, не все, но понимала, отвечала по-немецки. Этот мастер цеха на всю жизнь запомнился Усте, он, как мог, заботился о подростках, попавших в переплёт войны. Разговоры у них всегда носили познавательный характер. Мастер расспрашивал о России, рассказывал о себе и своей семье. Если Устя долгое время не приходила, он начинал беспокоиться, обязательно спрашивал у Ольги — все ли в порядке.
Среди советских девушек и парней, пригнанных на работу в Германию, были по возрасту и гораздо старше Усти — 18-20-летние. И хотя ребята на фабрике не работали и жили в других бараках, они приходили ко взрослым девушкам в гости, встречались, проводили вместе редкие вечера. И если только директриса барака девушек — злая, вредная, ненавидящая русских немка — замечала, что парни были в гостях, то наказывала девчонок. Как? Лишала всю комнату хлебного пайка. Девчата оставались голодными, а немка говорила им: «Не водите
к себе кавалеров…». Однако у этих «кавалеров» Устя могла выменять булочку хлеба для себя и своей комнаты. Дело в том, что юноши в основном трудились на местной пекарне и могли украсть там хлеба. С удовольствием они меняли булки хлеба на спирт. Его Устя доставала для обмена у мастера, которому откровенно рассказала, для чего ей нужна эта жидкость. Тот только просил Ольгу и Устю не пить самим: «Если вы сами будете пить, то я не дам вам больше спирта — это очень плохо. Вас дома ждут отец и мать, а вы тут сопьетесь…».
Устя в благодарность за заботу и поддержку выменяла как-то на спирт у ребят ботинки для мастера. Он очень рад был такому подарку, ведь немцы уже тогда чувствовали, что война идет по их земле, фронт все приближался. Теперь и они были ограничены в еде и во всем остальном, так что ботинки мастеру пришлись очень кстати. Пожилой немец не раз приглашал девочек к себе домой в гости. Его дочь Лиза была одних лет с Ольгой и Устей, работала на фабрике. В семье девчонок старались получше накормить, да что можно дать с собою на дорогу.
A тем временем союзники начали бомбить территорию, на которой стояла фабрика. Фронт был еще далеко, но американцы добрались сюда по воздуху и безразлично обстреливали немецкие заводики, фабрики, жилые кварталы. Рабочих во время бомбежек укрывали в бомбоубежищах, правда, хозяева и французы укрывались в одном месте, а восточные работники в другом. С приближением фронта хозяева стали немного помягче обходиться с работниками. Одна девушка даже смогла поговорить с хозяином фабрики — Шунком. Это был пожилой уже немец, который сочувственно относился к рабочим. А вот второй партнер — Эбе, тот люто ненавидел русских. Но все-таки они были вынуждены убрать директрису девичьего барака, которая недодавала положенных продуктов, лишала хлеба за «кавалеров». На нее-то и пожаловались Шунку. Теперь вместо немки в бараке командовал вернувшийся с фронта раненый офицер, воевавший и в далеком Советском Союзе, как раз в Украине.
Режим у девушек стал легче. Офицер не очерствел душою на войне, он действительно сочувствовал детям из России, потому что видел и знал, как страдают в разлуке с ними, там, на Родине, их отцы и матери. Он все говорил девушкам: «Больше, чем положено, я вам выдать не могу, но кормить буду стараться лучше, вы не должны голодать». Девчата, что постарше, почувствовав ослабление контроля, пробовали бежать с фабрики. У некоторых получалось. В соседней комнате с Устиньей жили две подруги. Им обеим было уже за двадцать. Они дружили с парнями, так парами и решили убежать с работ. Их искали с овчарками и вышли на след. Одну пару спасло то, что они добежали до реки и перешли ее вброд, лишив собак возможности идти по следу. А вот вторая пара убегала лесом, и их догнали. Девушку вернули в лагерь. Вернее, ее приволокли, и соседки по комнате сначала подумали, что она мертва — не шевелилась и была сильно избита. Сознание возвращалось к ней потихоньку. А потом в бане на очередном купании все увидели, как она поплатилась за попытку к бегству — ее тело было черным — сплошной синяк. Однако, беглянка не смирилась, а увидев немцев, избивавших ее, все кричала им зычным голосом с отборнейшим русским матом: «Подожди, крестный, русские придут…». А те, не понимая, и даже не обращая внимания, проходили мимо.
И все сильнее чувствовали восточные рабочие, что русские скоро придут. Бомбили фабрику уже очень часто, даже ночью их стали выводить в бомбоубежище. Предприятие перестало работать, потому что многие цеха разбомбили. Как-то рано утром, еще до рассвета, зашел в девичий барак командир. Девчонки всполошились — почему он так рано зашел, ведь до подъема еще далеко?
— Я ночью получил телеграмму из полиции города — гнать вас пешком дальше в тыл. Приказ дали ночью, но я упросил начальство подождать до утра, чтобы накормить вас завтраком, приготовиться, а потом уже отправляться.
Сказав это, директор барака тихо заплакал. За ним, поняв, что им грозит, зарыдали девчонки в первой комнате. Не слыша еще новости, но догадавшись по плачу, разнесшемуся вдруг молниеносно, что она будет неприятной, зарыдали постоялицы второй, а следом и третьей, и следующих комнат. Через несколько минут плач стоял во всем бараке. Плакали, потому что знали уже, чем заканчивались такие перегоны дальше в тыл пешком. Расстояния были большими, их гнали без еды и питья, без остановок для отдыха, а тех, кто слабел и останавливался, просто расстреливали.
— Не плачьте. Я тоже знаю, что такое эти перегоны в тыл. Но не беспокойтесь, тоже пойду с вами. Сейчас покормлю, возьмем продуктов на дорогу и в путь. Я вас не оставлю, — так успокаивал их немец. А все 75 русских девушек плакали без остановки.
Директор барака приготовил завтрак. Все ели в столовой молча, и глаза были мокрыми от слез. Устя увидела, как к забору фабрики на велосипеде подъехал мастер цеха, где работала Ольга. Он позвал Устю и, запинаясь, объяснил ей, что уже знает о готовящемся перегоне рабочих дальше в тыл.
— Фронт уже совсем близко. Мы с женою и Лизою посоветовались и решили, что можем спрятать у себя семерых. Возьмите с Олей еще пятерых девчат и приходите к нам. Дождетесь своих, ведь перегон вам не вынести. Ты знаешь, как к нам прийти по хозяйственным дворам. Мы вас ждем.
Освобождение
Было уже 9 утра. Устя решила непременно воспользоваться этим приглашением. И пошла разыскивать Ольгу. Но тут началась такая бомбардировка, что завыла сирена, и все кинулись в бомбоубежище. Снаряды летели часто и густо.
Они уже долго находились в убежище, начальник барака принес им туда еду. Около двух часов дня бомбежка стала немного тише. Девчата решили выбраться наверх — посмотреть. Они стояли около входа в убежище, поднялись и рабочие-французы, что прятались в другом месте. Через поле от фабрики шла дорога к немецкому селу, и они увидели, как по ней едут американские машины. Бомбежка уходила все дальше от этих мест, было видно, как снаряды уже падали над городом Гизеном. А американские машины тем временем подъезжали все ближе. Уже все жители барака стояли около убежища. Американцы увидели их и остановились, потом выслали вперед трех человек. Первыми, узнав американцев, французские рабочие кинулись к ним, схватили на руки, качали и плакали громко, не стесняясь. Русские девчонки тоже плакали от счастья, а вот подходить к американцам не стали — было им обидно, что не свои, не русские их освободили. С американцами был и переводчик. Он, подойдя к девушкам, поздоровался с ними по-русски и сказал:
— Не плачьте, скоро поедете домой есть украинский борщ.
Еще две недели они продолжали жить в том же бараке. Свободно ходили на вокзал. Там разбивали вагоны, и девушки, сколько могли, натаскали себе продуктов. Все это время директор барака жил с ними, готовил еду. А потом ему сказали, что скоро подопечных отправят на другой конец города в бывшие казармы немецких солдат. Тогда только этот немец позволил себе попрощаться с русскими девочками. При расставании он расплакался.
— Теперь знаю, что вы определены, значит, могу уехать. Если будете недалеко от моего дома, заходите обязательно…
Больше девчата его никогда не видели. Потом американцы на машинах свезли всех работников и военнопленных из лагерей в казармы. Там разместилось больше 20-ти тысяч человек. Теперь эти постройки напоминали город с жителями. Вечером собирались в самых больших комнатах, откуда-то взялись баяны, гитары, и звучали песни русские, родные. Все с нетерпением ждали отправки домой. И вот, наконец, союзникам пришел приказ вывозить рабочих и пленных на сторону русских.
Всех конвоировали до середины моста через Эльбу и передавали русским военным. Так получилось, что когда привезли в небольшой город Руланд очередную партию русских, в которой была и Устя с подругами, там уже не было свободных мест для жилья. Девчата не роптали — ведь уже у своих, и расположились в лесочке в шалашах. Продукты с собою у них были. И опять они ждали. Ждали отправки на Родину. Настал день, когда объявили, что будут формировать группы по областям, снабжать всем необходимым и отправлять пешком до Польши.
Долгая дорога домой
Собравшись в маленькую группку из 8 человек, Устя с подругами пошли на вокзал. Они решили попытаться добраться до Польши транспортом, а не пешком. На вокзале стояли товарные поезда. Их сопровождали русские военные. Девчонки узнали, что один из составов, с сопровождающими которого они познакомились, рассказали им свою историю, должен отправляться в Прагу. Устю, как самую бойкую из группы, отправили к начальнику вокзала просить о помощи, чтобы помог сесть на поезд. Когда она зашла в кабинет, то увидела там двух молодых русских офицеров.
— О, косы сохранила, голубоглазая, значит, наша дивчина. Ты чего хотела? — спросил ее один из них.
— Домой очень хочется, — ответила она, рассказав
о том, как они с подругами здесь очутились.
— Поможем обязательно, отправим в Польшу с первым поездом, — пообещал начальник вокзала.
Ждали около недели. Ютились там же. И все стали замечать, что начальнику вокзала понравилась восемнадцатилетняя уже Устя. Может быть, он так долго и не отправлял девчат, надеялся уговорить девушку стать ему женой. Все предлагал отправить ее к себе домой, к его матери, а Устя не соглашалась. Какие там думы о парнях да о замужестве, ведь она рвалась домой и мечтала
о том, как будет учиться.
Так и не дождавшись состава в Польшу, пришлось им ехать в Прагу. В Праге девчонок тоже, как говорится, никто не ждал. Опять просили помощи. И их посадили в эшелон с поляками. Но не успели устроиться, как почувствовали недоброжелательность. Явно было видно — поляки сильно недовольны тем, что к ним подсадили русских девушек. Угроза чувствовалась все сильнее, и до отправки эшелона девчата вышли из вагона, решив остаться и не рисковать. Кто знает, что сделали бы с ними, когда состав будет уже в пути, а рядом ни одного русского… Горемыки все так и объяснили начальнику вокзала, и он одобрил
их решение.
И вновь пришлось ждать. В скором времени на вокзал прибыл представитель одной из воинских частей — почтовой связи. Он увидел русских девушек, мучающихся в ожидании поезда, попросил их поработать в части, что располагалась недалеко от вокзала. Те согласились. Прибыли в часть вместе со старшиной. Их хорошо встретили, все расспрашивали о мучениях в Германии, рассказывали о Родине.
Выделили им комнату, постарались устроить все получше. Работа была нетрудной — писать ведомости на посылки и комплектовать почтой эшелоны. Девчонки в выходные дни ходили любоваться Прагой, такой большой и красивой. Чехи были очень приветливы, доброжелательно относились к русским, с удовольствием показывали им свой город. Шло время. Девчата надеялись, что начальство части отправит их домой вместе с посылками, которые солдаты слали теперь родным из-за границы. Прошла осень, зима. Устя писала домой письма, фотографии из Праги, а ответа не было. А вдруг там нет никого в живых, мелькала у нее тревожная мысль, но она отгоняла ее, как назойливую муху. В части Устю привечали. Старшина ей говорил:
— Оставайся у нас. Мы тебя и учиться пошлем, если так хочешь… А она все рвалась домой, беспокоясь о родных. И вот, подобрав группу сопровождающих, Устю с подругами посадили в эшелон с посылками, который шел до самой Украины! Прощались с девушками сердечно, снабдили продуктами, кое-какими пожитками и отправили.
Прикрепленные к эшелону офицер и сержанты сначала вели себя смирно, а потом не оправдали надежд старшины, не давали девчатам прохода, как с цепи сорвались. Ссориться не хотелось, но Устя с подругами уже теряла надежду без проблем добраться домой. Чтобы не конфликтовать с солдатами, девчатам даже приходилось ехать на крыше. Эшелон прибыл в Венгрию. Во время стоянки офицер доложил начальнику вокзала, что с ними едут без документов девушки, которые объедают сопровождающих эшелон солдат. Всех восьмерых сняли тут же с поезда, и эшелон тронулся в дальнейший путь уже без них.
Они потом все честно рассказали начальнику вокзала, и тот, посетовав на вранье офицера, пообещал помочь. Границу пересекли уже в другом эшелоне. А когда стали проверять документы, военные надели на девчат свои шинели и пилотки, и их пропустили. И опять вокзал, и опять неизвестность. Русский часовой предложил им отдохнуть в караульной комнате, и девчата, вымотанные нескончаемой дорогой, буквально свалились, моментально уснув. Среди ночи кто-то из военных пришел в караульную и выгнал их сонных на улицу — не положено им было там находиться.
А утром они случайно узнали, что именно здесь, в этой местности, есть распределительные лагеря, в которые съезжаются угнанные русские. Кое-как, расспросив много людей, они нашли все-таки такой пункт. Но туда их не приняли — нет документов, которые подтверждали бы, что девушки работали у немцев. Вернувшись на вокзал, все восемь сели, пригорюнившись, на скамейку. И вдруг Устя увидела состав, который они отправили с посылками из почтовой военной части, когда работали в Праге. Этот состав ушел перед тем, на котором потом поехали они. Это была настоящая удача. Они подбежали к сопровождающим, девчат сразу, конечно, узнали. Рассказав все, что пережили за эти недели пути, девушки попросили у начальника состава справку, которая заверяла бы факт их работы в Германии. Так все было улажено, и теперь уже их приняли в распределительный лагерь небольшого румынского городка. В лагере как раз готовили группы для отправки, девчата поехали со своими прямо домой, на Украину.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Город Бахмач — граница Сумской и Черниговской областей. Здесь девушки и сошли с поезда. Теперь они уже практически были дома. Здесь им и километры казались короче, и дорога не такой долгой, изматывающей. Город Лебедин — это уже 40 километров от дома! Устя и еще трое девчат из ее села стояли опять на вокзале, раздумывая, идти пешком или подождать попутного транспорта. Потом вдруг смотрят — около здания стоит повозка. Ее хозяина они знали, тот жил на хуторе, что расположен был совсем близко от Сватков. Мужик как раз собирался домой. Сначала он не хотел брать девчат в повозку.
— Дядечка, так мы хоть сумки поставим, а сами следом пойдем, все веселее вам будет, — просили его девушки. Не устоял, согласился. А когда нежданные попутчицы угостили его сухарями, так и вовсе подобрел, так что девчата все вместе с ним и доехали до села.
Повозка свернула к хутору. А четверо путешественниц пошли к селу по тропинке, через бугор — так было совсем близко. У Усти только одна мысль теперь уже неотступно стучала в голове — есть ли кто живой дома. Начались колхозные постройки. Они увидели, что на складе зерна шла работа. Бабы, что были там, ахнули, узнав возвратившихся девушек, теперь таких взрослых и самостоятельных. Они-то и сказали Усте, что родители дома и глаза повыплакали о меньшей дочке. На перекрестке сельских улиц как всегда разошлись — каждая помчалась к своему дому.
Устя подошла к родной калитке, прошла по дорожке к двери, легонько постучала и услышала ответ отца:
— Да, входите, открыто.
Она отворила дверь и переступила через порог родительского дома. Отец и мать оглянулись на вошедшую и замерли. Потом оба подскочили к дочке, ухватились за нее, и все трое рыдали в объятиях друг друга.
ПОСЛЕ ВОЙНЫ
Устю и ее подружек долго не прописывали, все ждали документальных подтверждений о том, где они были все эти годы. И наконец-то все уладилось. В семье Таран с фронта не вернулись брат и старшая сестра, родные до сих пор не знали, как они погибли, где похоронены. И только 9 мая 2017 года Наталия Лебединская (Толубеева до замужества) на портале «Подвиг народа» нашла-таки информацию, что ее родной дядя Константин Васильевич Таран погиб в бою за одно из сел Ростовской области в 1943 году. Похоронен там в братской могиле вместе с 396-ю бойцами части, в которой состоял.
Она выполнила свое заветное желание: поехала в Тирасполь, поступила учиться, получила образование. В 1952 году познакомилась с демобилизовавшимся после войны и работавшем на стройке в Тирасполе водителем Яковом Герасимовичем Толубеевым, вышла за него замуж. В 1953 году у них родился первенец — сын Анатолий, но прожил мальчик лишь год, врачи сетовали на какую-то родовую травму. В 1954 году семья Толубеевых переехала на Кубань, так как у Якова здесь, в Успенском, были какие-то родственники, прослышавшие о том, что на этой территории скоро начнут возводить стены сахарного завода, и позвавшие Толубеевых на стройку.
Уже здесь, на успенской земле, у Юлии Васильевны, с самого приезда сюда трудившейся в столовой на стройке, потом и на заводе, в 1955 году родилась дочка — Наталья, а через четыре года снова сынок, которого назвали Николаем. Яков Герасимович работал водителем. И вот как-то глубокой осенью 1960 года он ехал по мосту через Кубань, вез груз в Успенское. Авария — столкновение с мотоциклом — произошла прямо на мосту, Яков погиб на месте.
Горе так сковало Юлию Васильевну, что она будто замерла, превратившись в молчаливую тень. На руках годовалый Коля и пятилетняя Наташа, и ради них она старалась вставать, управляться по хозяйству, готовить, ходить на работу.
А в 1962 году, там же, в столовой сахзавода она познакомилась с Юрием Алексеевичем Кривокосовым, слесарем из отдела ЖКХ предприятия. Он долго, упорно за нею ухаживал, надеясь теплом и заботой отогреть ее сердце. Сам Юрий Алексеевич был родом из соседней Ростовской области, из города Шахты. Будучи слесарем, просто обожал музыку, прекрасно играл на баяне, на всех духовых инструментах, пел тоже очень хорошо. И, в конце концов, он ушел из мастеровых и заочно поступил в академию искусств, получил высшее музыкальное образование по классу «дирижер», начав работать на ниве культуры района. Когда они поженились с Юлией Васильевной, дети — семилетняя Наташа и трехлетний Коля — сразу полюбили Юрия Алексеевича. И папой его назвали практически тоже сразу.
Но судьба еще не исчерпала к тому моменту черной краски для Юлии Васильевны. В возрасте 16 лет Николай, когда совместному сынишке Кривокосовых Юрию было около четырех, на мотоцикле попадает в аварию — его сбила насмерть тележка, отсоединившаяся внезапно от трактора. Он погиб как и его отец, Яков Толубеев. Беда снова раскинула черные крылья горя над семьей Юлии Васильевны, потрясены были и страдали все вместе, поэтому и выстояли, нашли в себе силы жить дальше.
Моя героиня всегда трудилась много, даже после того, как ей исполнилось 55 лет, и можно было бы уйти на заслуженный отдых, она даже мысли не допускала — сидеть без дела. Столовая, заведующая буфетом в райобщепите, продавец продуктового ларька, что когда-то располагался около успенской автостанции. А жили Кривокосовы тоже недалеко, и сейчас там их дом, только пустой. Наталья и Юрий уже давно вылетели из гнезда, у них свои семьи, дети (пятеро внучек было у четы старших Кривокосовых к тому моменту, когда оба они еще были живы).
Бабушка Юля, как и все бабушки, пекла сдобные вкуснейшие пирожки, готовила и украинский, и кубанский борщи. Она любила, когда в доме собирались все вместе — и дети, и внуки. Только буквально запретила себе вспоминать о годах, проведенных в Германии, никому почти не рассказывала об этом эпизоде из своей нелегкой жизни. А если вдруг накатывали волной былые дни, Юлия Васильевна долго не могла уснуть ночью, перебирала в памяти те страшные годы скитаний, горя, трагедий вдалеке от дома.
Германия платит
Вышло так, что спустя лишь 49 лет после Победы в России наконец стало исполняться решение Нюрнбергского процесса. Где говорилось, что Германия обязана заплатить компенсацию гражданским лицам, насильно вывезенным во время войны с оккупированных территорий на принудительные работы. Но только в 1994 году Германия создала Фонд взаимопонимания и примирения, и в России начали выплачивать из него компенсации гражданам, подвергшимся репрессиям от нацистов в период Второй мировой войны. Определялось это постановлением Правительства РФ от 2 августа 1994 года №899 «Об утверждении Положения об условиях и порядке выплаты компенсаций лицам, подвергшимся нацистским преследованиям».
В этом положении названы четыре категории лиц, имеющих право на получение компенсации: несовершеннолетние узники (в возрасте до 18 лет на момент применения к ним нацистских преследований), находившиеся, а также рожденные в нацистских концлагерях, тюрьмах, гетто (с лагерным режимом), трудовых лагерях и других местах принудительного содержания и принудительного труда, расположенных как на территории Германии и ее союзников, так и на оккупированных территориях бывшего СССР или других государств, подвергшихся немецкой оккупации; 2) совершеннолетние узники нацистских концлагерей, тюрем и гетто (с лагерным режимом); 3) лица из числа гражданского населения, насильственно вывезенные с территории бывшего СССР на принудительные работы в Германию, в союзные с ней страны и оккупированные ими государства, в возрасте старше 18 лет, содержавшиеся в условиях лагерного режима; 4) лица, указанные в третьей категории, но не содержавшиеся в условиях лагерного режима (работавшие на предприятиях, в сельском и домашнем хозяйствах).
Когда семью Кривокосовых попросили предоставить документы, подтверждающие то, что Юлию Васильевну угоняли на работы в Германию во время войны, моя героиня молча отмахнулась. Тем более, что тогда уже не было могучего государства под названием СССР, а на Украине высоко подняли голову неофашисты… Но ее дочь Наталья написала обращение с просьбой предоставить документы, а в адресной строке конверта просто указала — Украина, Киев, управление КГБ. Связи к тому времени бывшего Союза Советских Социалистических Республик не совсем оборвались, тем более в этом ведомстве, и ответ пришел — краткая, четкая справка, где все до мелочей было зафиксировано.
В нашем районе на тот момент первых выплат право на них имели лишь девять человек, затем количество их увеличилось. Но годы берут свое, сейчас, как ответили мне в отделении Пенсионного фонда, право на выплату сохранили лишь 6 человек. Юлия, или по паспорту Устинья Васильевна, получала эту компенсацию вплоть до 12 января 2005 года, того дня, когда ушла из жизни — в день и своего рождения…
Мы помним, мы — гордимся! Светлая память, низкий поклон всем тем, кто дал нам возможность родиться и жить на этой земле, растить детей, внуков и правнуков.
И.СВЕРДЛЮКОВСКАЯ.
Фото из архива семьи Кривокосовых.