Мы жили на краю аула, в начале его главной, широкой улицы, ведущей к Уаре (Урупу — прим. редакции). Я придерживал доску, которую распиливал
для табурета мой старший брат Даут. Неожиданно послышался шум.
Из-за поворота вывернулись грузовые машины.
Я, было, побежал туда, но Даут так неожиданно резко вернул меня назад,
что я с удивлением оглянулся на него.
Весь бледный, глядя поверх меня в сторону подъезжающих машин,
он медленно произнес: «Не смей… Это фашисты…».

Немецкие солдаты гурьбой ввалились во двор, подошли к нам — говорили громко, потом заржали. Я ухватился за руку Дау­та, прижался к нему. Белобрысый немец протянул мне конфету, но я и не подумал ее взять. Он удивился, округлил водянис­тые глаза, поднес невиданное лакомство ближе. Я не шевельнулся, лишь теснее прижался к брату: не испугался, нет, — просто от фашиста не мог брать ничего, даже если бы умирал от голода. Немец это понял, разозлился и хотел ударить меня ногой, но Даут неожиданно схватил табуретку и пошел с ней на него. Фашист этого не ожидал, отскочил, деланно зар­жал, кинул конфету себе в рот, поднял правую ногу по-собачьи, издал неприличный звук и опять заржал. Затем пошел к остальным.
Группа немецких солдат осмат­ривала наш дом во главе, видимо, с младшим командиром. Последний вывел черным что-то на стене, справа от дверного косяка. Затем подошел к нам. Из его объяснений моему брату следовало понимать, видимо, что входящим в наш двор солдатам надо показывать эту надпись, чтобы они не занимали дом. Видно, он предназначался какому-то начальству.
Немцы покинули наш двор. Даут сказал, глядя им вслед: «Молодец, что не стал брать конфету. Это фашисты — у них ничего нельзя брать. Их только убивать нужно».
Вскоре начали вваливаться к нам во двор и другие группы немецких солдат. Даут стоял у входа в дом, молча и бесстрашно преграждая им вход. А когда кто-то пытался отстранить его от двери, указывал на надпись на стене. Немцы неожиданно вытягивались в струнку и, круто повернувшись, быстро удалялись со двора. Брат, презрительно глядя им вслед, говорил: «Так-то лучше; целее будете».
Однажды к воротам бесшумно подкатила большая черная легковая машина. Из нее выскочил немец, услужливо открыл дверцу. Из автомобиля показался длинный, худющий офицер, с очками на узком костлявом лице, в зеленоватой шинели, в фуражке с высокой тульей, с белыми погонами на плечах, в ремнях поверх шинели и с пистолетом на левом боку. Он напоминал складного деревянного человека. Осмотрел дом снаружи, затем вошел через услужливо открытую младшим офицером дверь в дом. Следом подъехала крытая машина. Она стала к самому дому с западной стороны у окна. Связисты растянули провода, выдвинули из нее высокую металлическую антенну. Шум, свист в эфире, обрывки фраз, музыки и вдруг отчетливо: «Говорит Москва! Передаем песни советских композиторов…». Нам удалось услышать лишь первые куплеты известной и любимой всем песни «Широка страна моя родная».
Но вдруг ее резко выключили. «Гады. Боятся даже наших песен», — сказал Даут.
От нашего дома во все концы растекались красные, синие, желтые телефонные провода. Позже я узнал, что в нашем доме находилось что-то вроде немецкого штаба. За домом стояли два танка. Несколько грузовых машин притаились под большими акациями. Часовые прохаживались вдоль улицы, за домом. Третий идолом торчал у входа в наш дом. Уже выпал и первый мокрый снег, а мы жили во времянке — немцы заняли весь дом…
Однажды из дома вышел немецкий солдат, за спиной которого вращалась металлическая катушка, с которой на землю ложились разноцветные провода. Меня это очень заинтересовало. Я увязался за немцем. Наступлю на провода — они сматываются. Он, как мне казалось, даже и не оглядывается. Я — за ним. Схвачу разноцветные провода, намотаю на руки, дерну — они сматываются: на белом снегу лежат радужно-разноцветные нити. Я вхожу в азарт, дергаю еще и еще. Весь снег в огороде в разноцветных проводах…
Неожиданно почувствовал сильный удар крепко сдавленным снежком прямо между глаз, кровь залила грудь, брызнула на снег, и тут я увидел оскал желтых зубов немца-связиста. До чего стало обидно! Я быстро сдавил, как мог, полуталый увесис­тый ком и швырнул в него, затем — еще и еще… Несколько раз попал в него. Он — ко мне, бледный, нервно пытаясь выдернуть плоский нож из ножен. Честно, я о страхе в эту минуту забыл, горел одним желанием — только бы не промахнуться, ударить побольнее. Он был уже рядом, я уже слышал его хрипящее дыхание… Но неожиданно меня схватили за плечи, резко оттолкнули, и я очутился за чьей-то спиной.
Между мной и немцем стояла мама. Она что-то кричала немцу по-русски, размахивала кулаками. Я до сих пор отчетливо помню испуганное белобрысое лицо немца, боязливо закрывающего его вскинутыми руками. Отступая перед таким яростным натиском, он запутался в проводах, упал, отполз на четвереньках, вскочил и поспешно ретировался. Я смеялся, глядя на бегущего немца, мать плакала, обнимая меня…
На другой стороне нашей улицы, где дед Якуб Бгуаше встретил тогда первых немцев, жил мой друг Боля, внук деда Якуба. Он года на три был старше, а ростом — ниже меня. Возле их дома, под самым окном, немцы поставили однажды небольшой бензиновый движок. Он, видно, питал небольшую передвижную станцию. Возле калиток фрицы вывесили несколько небольших белых флажков с черной свас­тикой. Но не в немецких флажках было дело, а в самом движке: он выл, чихал, тарахтел день и ночь, день и ночь. До того надоел, что свету белому были не рады. Решили заставить его замолчать. Договорились с Болей ночью с ним расправиться.
Днем изучили его слабые места, незаметно пронаблюдав за действиями моториста, за самим движком. А ночью перевернули его и подожгли. Сами спрятались внутри кизячных пирамид под навесом. Стало тихо и темно, хоть глаз выколи. Немцы огонь затушили, долго при свете фонарика возились с ним, но завести не смогли. Изрядно продрогшие, мы пробрались ночью домой. Дома, конечно, досталось: ругали, грозили поколотить, но обошлось.
К нашему удивлению, на другой день движок вновь ожил: с еще большей силой выл, чихал и тарахтел. Тогда на следующую ночь мы в бензобак насыпали песка. Движок больше «не заговорил», а вскоре связисты и сами уехали из аула.
Но в нашем доме продолжал еще находиться немецкий штаб. Однажды, когда я шатался по бывшему колхозному двору, перешагивая через переставшие интересовать меня провода связи, неожиданно столкнулся с Карабитом — нелюдимым молчуном лет 15-16, наверное. Я его почему-то побаивался, хотя он нам и доводился даже родственником. Карабит был в немецких сапогах, полотняной темно-защитного цвета куртке (как потом он объяснил — английской), шапке-ушанке и черных брюках.
— Хачемиз, — позвал он меня. Я с готовностью подскочил, радуясь, что ему понадобился. Он посмотрел по сторонам, затем быстро выхватил из снега несколько проводов связи, растянул их на широкой ступени деревянного амбара и коротко приказал: «Держи!». Я растянул собранные провода обеими руками, насколько мог. Карабит достал из ножен финку с инкрустированной диковинной ручкой и ловкими, сильными движениями вырезал более метра из проводов. Быстро смотал этот кусок и закинул его далеко под амбар, спрятал нож, и, схватив меня за руку, с коротким: «Бежим отсюда!» — утащил через колхозный двор к старому бетонному подвалу. Мы прошли по темному узкому коридору, спустились по мшистым ступеням, спотыкаясь о какие-то предметы, прошли через складское помещение, затем поднялись по ступеням уже другой лестницы и выбрались на крышу.
Оттуда стали наблюдать за тем местом, где только что перерезали провода, и за улицей — обзор был отличный. Карабит здесь бывал, наверное, не раз. Вдруг мы увидели, что из-за угла выскочили два немца, а с другой стороны — еще двое. Один из них что-то стал говорить другим. Трое разошлись в противоположные стороны, а четвертый пошел в нашу. Карабит следил за ним внимательно. Тот, наконец, добрался до перерезанных проводов, снял с плеча автомат, начал осматривать место. «Следы», — вдруг отчаянно выдохнул Карабит. А немец уже начал идти по ним в нашу сторону.
— Стой здесь, пока не позову. Ну, будь джигитом! — Карабит сдавил мне плечи и посмотрел в глаза. Мне стало страшно за него, за себя, но стыдно было это обнаружить. Я еле держался на ногах, вдруг сделавшихся «ватными».
Карабит пошел навстречу немцу бесшумно, словно тень. У меня сердце гулко застучало, не хватало дыхания. Я сел, где стоял. Но, понимая, что может случиться самое страшное, осмотрелся и увидел на полу подвала небольшую железную ось. Взял ее. Холодное железо остудило меня. Сделав несколько осторожных шагов в сторону, куда ушел в темноту Карабит, стал за угол, готовый этой осью сокрушить немца, если тот появится здесь. Сердце все сильнее бухало в груди. Казалось, время остановилось. Я начал уже паниковать, когда вдруг послышалось подобие удара.
— Это тебе показалось, Хачемиз, — продолжал успокаивать меня вернувшийся Карабит, видимо, боясь, что я проболтаюсь. — Запомни: ничего не было.
Б.ИОНОВ.

от admin

Добавить комментарий

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.