Посвящаю светлой памяти моей учительницы
Таисии Алексеевны Рябых-Хахулиной
(4 октября 1999 года она ушла из жизни
…После окончания аульской начальной школы меня отдали в русскую. Так как я совершенно не владел русским, в новой школе автора этих строк снова определили в четвертый класс вместо пятого…
Но на этом мои беды не кончились, к сожалению. Я вконец приуныл, когда выяснилось, что моей учительницей будет та, которая «завалила» меня на «вступительном» диктанте.
Я сидел потерянный и окончательно оглушенный этой последней новостью, когда вдруг кто-то толкнул меня в бок. Это был рядом сидящий Васька. Толчок повторился. Я оглянулся: Васька протягивал мне большущего красного рака.
Мы в ауле раков не то что есть, видеть не могли. Я мгновенно вскочил, как ужаленный, и влепил Ваське затрещину. И чуть его не растерзал, хорошо — разняли нас. А потом еще ему кричал:
— Зарежу! — и, клянусь, я сделал бы это, попадись мне под руку в ту минуту кинжал или что-либо в этом роде.
— Сам, паук, ешь! — яростно вырывался я из рук, держащих меня. Крайне возмущало то обстоятельство, что чуть ли не весь класс повалился на парты и заходился в хохоте, а учительница, как в немом фильме, шевелила губами… Затем она выскочила из класса, словно выдуло ее, и долго потом кричала в кабинете директора.
Я продолжал возмущаться: почему это Васька Жиденко решил надо мною подшутить?
Спустя десятилетия Василий Петрович Жиденко не раз будет вспоминать, как он безо всякого умысла хотел меня угостить вареным раком, и что из этого получилось. И всякий раз это будет вызывать дружный смех слушателей…
Кроме учительницы, в школе мне более всего было ненавистно слово «изложение» и все, что с ним связано. А она очень любила это занятие. Изложения писались почти по одним и тем же сюжетам — нудным и противным, к тому же с непонятными словами: «западня», «среброкованый», «наст», «пичужки», «сучья». Откуда мне было знать, что они в самом деле обозначают? Я писал честно, самостоятельно, как мог, но по всему было видно, что «мог» я плохо. Обычно о моей работе учительница говорила в последнюю очередь и примерно так:
— Ну, и, как всегда, на единицу «изложил» (с нажимом на это слово) известный нам Кочасэ, — и тут же показывала всему классу крест-накрест перечеркнутый текст со злой и тощей единицей в правом углу страницы.
…Так шло время. С трудом одолев согласования в окончаниях слов, я буквально «перелез» в пятый класс. Спасли меня диктанты: их я писал уже на «четверки». И на экзамене мы писали диктант. Так я облегченно вздохнул, наконец, освободившись от злого преподавателя.
И вот в первую неделю сентября однажды открылась дверь и в класс вошла красивая молодая женщина лет тридцати. Она явилась, как удивительное видение, окинула класс добрыми карими глазами и, ослепительно блеснув улыбкой, поздоровалась и предложила сесть.
— Меня зовут Таисия Алексеевна Добрых. Я буду учить вас русскому языку и литературе.
И снова ослепительно улыбнулась.
«Русскому языку?! Еще какая-то «Литература»… Неужели и она начнет нас мучить своими изложениями?» — тревожно подумал я, и ее красота и обаятельность вдруг померкли в моих глазах.
Однако мои опасения оказались совсем напрасными. Во-первых, она читала нам из художественной литературы, читала как никто до нее: образно, словно все это на самом деле происходило здесь: с нами, с нею, не оставляя никого равнодушным. Показывала величие русского языка на отрывках описания природы, времен года, предметов, явлений и на поэтических образах. А как она читала наизусть!
С ее приходом мы на все (особенно я!) стали смотреть иными глазами, видеть и понимать многое из того, что раньше казалось не стоящими внимания — и не представляли никакого интереса. Это не передать словами! Похоже, нам Бог послал настоящую волшебницу.
И вот однажды я решился попросить любимую учительницу:
— Расскажите, пожалуйста, о Кавказе, о черкесах…
К моему удивлению, ее нисколько не смутила моя просьба. Таисия Алексеевна улыбнулась и, сказав: «Минуточку», —
вышла из класса. Но вскоре вернулась с небольшой книжкой в светло-голубом переплете. Открыв первую страницу, Таисия Алексеевна показала портрет молодого человека с большими «черкесскими» карими глазами, высоким лбом, небольшими черными усиками над красивыми, несколько припухлыми губами. И что самое поразительное — в черкеске с газырями-и черкесской буркой на плечах! — и сказала:
— Уж лучше его о черкесах и Кавказе вряд ли я что-либо смогу вам рассказать. И начала читать:
«…Приветствую тебя, Кавказ седой!
Твоим горам я путник не чужой…»
Так состоялось мое знакомство с М.Ю.Лермонтовым и с его поэмой «Измаил-Бей», которую позже я выучил наизусть, как и остальные его произведения о Кавказе. А тогда… тогда я, беспомощный и слабый подросток, стоял у основания отвесной скалы, вершина которой под названием «Русский язык», на которую мне предстояло подняться, уходила «в небесную роздымь».
Спустя время я спросил учительницу:
— А мог бы черкес выучить русский, как этот Лермонтов?
И на этот раз Таисия Алексеевна вполне серьезно отнеслась к моему вопросу.
— А такой черкес уже жил более ста лет назад, — был ее ответ. — Да, да, не удивляйся. Это был черкес Султан Казы-Гирей. Публикуя в журнале «Современник» в 1836 году его «Долину Ажитугай», Пушкин в предисловии писал, что тот так «изъясняется на руссом языке свободно, сильно и живописно», что «ни одного слова не хотели переменить в предлагаемой» повести. А В.Г.Белинский писал о повести Казы-Гирея, что она «примечательна как произведение черкеса, который владеет русским языком лучше многих почетных наших литераторов».
Я потрясен был таким открытием.
— А почему об этом у нас в ауле никто ничего не знает? — задал я глупый вопрос.
— Может, кто и знает. Но ты не переживай. Вот выучишься сам, не то еще узнаешь.
Однажды Таисия Алексеевна задала нам задание написать сочинение на тему: «Если бы я был волшебником…».
Я несколько дней и ночей, как говорится, не ел и не спал, а бредил этим сочинением. Мне надо было столько много и так хорошо сказать! Но беден был еще мой запас слов в этом чудовищно трудном русском языке. Он оставался для меня по-прежнему мало доступным, хотя, видел Бог, я уже начинал любить его. И я написал о том, что я бы — если бы был волшебником, — выучил русский язык, чтобы стать учителем. А став им, я бы (никогда — никогда!) не заставлял детей (особенно нерусских!) писать «противные» изложения… И (никогда-никогда!) не смеялся бы над их бедой, если такие дети еще не научились на новом для себя русском языке выражать свои мысли…
Верхом всех моих ожиданий стал тот день, когда наша обожаемая «волшебница» Таисия Алексеевна собрала в актовом зале все параллельные пятые и (О звездный час!
О звездный миг!) зачитала всему залу мое сочинение. Я вначале испугался, когда услышал, что она читает мою работу такой аудитории.
Сколько это продолжалось — не помню. Я вздрогнул, когда в зале ребята захлопали, и раздалось: «Мо-ло-дец!».
Тогда я пулей выскочил из аудитории и убежал. Я бежал в свой аул и… плакал. Быть может, от нервного стресса, а может быть, от воспоминания обид от предыдущей учительницы… Хотя, скорее, — от радости, от счастья!
…С тех пор прошло столько лет! Но признаюсь, что я через всю свою жизнь пронесу и дальше величайшую благодарность своей, по большому счету, первой русской учительнице Таисии Алексеевне, которая нашла во мне, аульском мальчишке, тот заветный «бубенчик», который, по словам великого М.Горького, есть в каждом человеке, и заставила его зазвучать заливисто и в полную силу.
И все годы, сколько я потом ни преподавал русский и литературу в школах, я был верен своей любимой учительнице, стремясь передать детям огонь любви к великому языку, некогда зажженный во мне моей первой Учительницей.
Б.ИОНОВ.
(Публикуется в сокращении).